Попало и убило(с)
Три белые девы родились седой зимой.
В самой злобной из них змеиная кровь текла,
Вторая, что с кровью волков, почти не владела собой,
Что с рыбьею кровью – тиха была и бледна.
Три русые девы родились под звон ручья.
Одной – соловьиный голос с рожденья дан,
Второй, что кукушке, совсем не нужна семья,
А третья, сова, колдовством сберегала от ран.
Три рыжие девы родились в разгар тепла.
Под ногами у первой – лечебные травы росли,
Вторая – к любым из зверей, не боясь и с улыбкой шла,
А под взглядами третьей весь лес начинал цвести.
А в осень родились три девы, чьи кудри как ночь.
И первая – с даром волшебным, какой поискать.
Вторая – беду и накличет, и выгонит прочь.
На третьей же духов была колдовская печать.
Вот так и росли, пока песня стремилась ввысь.
Вот так и легенды о них начинали слагать,
Да все переврали. Какой в тех легендах смысл?
О них не скажу я, нет смысла в сей песне врать.
Три белые девы замерзли седой зимой,
Трех русых девиц поток давно поглотил,
От рыжих трех девок избавил костер святой,
А те, что как смоль – лишились волшебных сил.
У каждой из тех, что как смоль, есть своя судьба.
Вот первая плачет безумно средь злой темноты.
Не верит, что жизнь этот сладостный дар забрала.
На прочих глядит и клянет: «Почему не ты?»
Вторая же сглазила мужа, прокляла дитя.
Теперь же раскаянье будет ее душить.
«Да лучше б меня забрала болезнь! Меня! Меня!»
Как в зеркало глянет, кричит: «Что ж не ты, не ты?!»
А я вот сижу, разменяла свой дар на покой.
И духов не слышу, не зову средь густой темноты.
Да только я иногда не справляюсь с собой,
Шепчу зеркалам: «Я слышу тебя. А ты?»
Три белые девы родились седой зимой.
В самой злобной из них змеиная кровь текла,
Вторая, что с кровью волков, почти не владела собой,
Что с рыбьею кровью – тиха была и бледна.
Три русые девы родились под звон ручья.
Одной – соловьиный голос с рожденья дан,
Второй, что кукушке, совсем не нужна семья,
А третья, сова, колдовством сберегала от ран.
Три рыжие девы родились в разгар тепла.
Под ногами у первой – лечебные травы росли,
Вторая – к любым из зверей, не боясь и с улыбкой шла,
А под взглядами третьей весь лес начинал цвести.
А в осень родились три девы, чьи кудри как ночь.
И первая – с даром волшебным, какой поискать.
Вторая – беду и накличет, и выгонит прочь.
На третьей же духов была колдовская печать.
Вот так и росли, пока песня стремилась ввысь.
Вот так и легенды о них начинали слагать,
Да все переврали. Какой в тех легендах смысл?
О них не скажу я, нет смысла в сей песне врать.
Три белые девы замерзли седой зимой,
Трех русых девиц поток давно поглотил,
От рыжих трех девок избавил костер святой,
А те, что как смоль – лишились волшебных сил.
У каждой из тех, что как смоль, есть своя судьба.
Вот первая плачет безумно средь злой темноты.
Не верит, что жизнь этот сладостный дар забрала.
На прочих глядит и клянет: «Почему не ты?»
Вторая же сглазила мужа, прокляла дитя.
Теперь же раскаянье будет ее душить.
«Да лучше б меня забрала болезнь! Меня! Меня!»
Как в зеркало глянет, кричит: «Что ж не ты, не ты?!»
А я вот сижу, разменяла свой дар на покой.
И духов не слышу, не зову средь густой темноты.
Да только я иногда не справляюсь с собой,
Шепчу зеркалам: «Я слышу тебя. А ты?»